ЖЖ | Важского края

       Бывший комбат Нико­лай Самсонович Корявко сказал мне на встрече ветеранов-танкистов: «Как только танки пере­ходят в атаку, все средства, даже зенитная артилле­рия, пусть над ней летают самолеты противника, все должно быть переключено против танков. Потому что прорыв танков — решающий фактор. Это есть в во­енном уставе и у нас, и у немцев. В процентном отно­шении потери танкистов были наибольшими…» Встреча та проходила в мае 2000 года, не знаю, живы ли сейчас ее участники… Особенно тогда запомнился рассказ Нины Ильиничны Ширяевой (Бондарь), которая была одной из нескольких женщин-танкистов во всей Красной Армии.

                Волею случая я попала не в ту степь. До того любила авиацию, не знаю, как и сказать. Страшно переживала, когда меня списали из лётной части. Вижу из танка наши самолёты, уже не смотрю на зем­лю, смотрю вверх! Мне башнёр всегда говорит: ко­мандир, смотри прямо! Я опомнюсь немного, а потом опять… Кричу башнёру: их же собьют сейчас! Так за них переживала. Только когда саму начали бить, тог­да опомнилась.

Родилась я во Владивостоке, предки моего отца были хохлы из Черниговской губернии, в старые вре­мена, не знаю точно когда, бежали на вольные земли на Дальний Восток. А мама родилась на Сахалине, где судьба свела их с отцом — не знаю. Помню по­гранзаставу, где отец был начальником, на границе с Китаем на реке Уссури. Мы, дети, кричим на другой берег китайскому пограничнику: ходя, соли надо? Китайцы обижались, они же все едят без соли, жало­вались отцу: зачем маленький мадам говорит — ам, ам, соли надо?

Затем отца перевели в Западную Сибирь, эшелон, не доехав до Новосибирска, сошел с рельс, многие погибли, отец умер в госпитале… Знакомая семья военнослужащих позвала маму в Бийск, где мы и ос­тались жить. Я очень люблю Алтай. За что? Да люб­лю и все. Поедешь в предгорья, в горы — не нараду­ешься. Чистейший воздух и горные реки…  Я училась в школе, хорошо успевала. В конце 30-х годов нас призывали: комсомол, на самолёт! В шко­лу пришел инструктор: есть желающие поступить в аэроклуб? Человек восемь из класса записались, про­шли медицинскую и мандатную комиссии. У меня в семье подозрительных личностей не нашли. Не думала, что это будет серьёзно. Первый год учили мотор, как управлять самолетом на земле.[На­тура у меня такая — ничего не боялась! И сейчас ничего не боюсь…] Первый прыжок с парашютом, даже парни говорят: мы еще подождём, присмотримся. Спрашивают нас: кто желает? — Я! В Бию нас бро­сали, падаешь в реку, парашют накрывает, вода хо­лодная. Лодки нас караулили. Над городом нам да­вали зону облёта, я низко спускаюсь, лечу чуть не по крышам. Инструктор: почему так низко летаешь?! Бабушка моя ругалась: черти тебя носят! Ты, холера, чуть трубу не снесла! Хулиганила в воздухе. Так мне нравилось летать! 

В 41-м году нас мобилизовали, дали переподготовку в Омске, отправили в Подмосковье, в часть ПВО. Летали на У-2 с полевого аэродрома. Начальник отряда вы­вел нас строем. Радиосвязи не было. Он крылом по­машет — делай так. Нас обстреляли. Случайный сна­ряд попал в мой самолёт, повредил ноги, и меня списали…

Направили в резерв, в Москву. Начальник говорит:

— Мы вас отправим в медицинское военное учи­лище.

— Зачем мне медицинское? Я терпеть не могу медицину!

— Ну в регулировщики.

— Ещё не хватало! Нет, нет.

А потом ребята, уже побывавшие в боях, из госпи­талей, мне говорят: Нинка, в танковое училище наби­рают. Поехали.

Написали письмо Сталину. Нас там много было таких, инициативных… Вызывают нас, повезли. По­думала вдруг: о-ё-ёй, что же я сделала? Но назад хода нет. Обыскали. На дверях написано: Ворошилов. Заходим — сидит какой-то военный, не Ворошилов. Спрашивает: что, не похож? Мы, 27 человек, боимся слово сказать. Он говорит: я не Ворошилов, я его заместитель. Потом дал нам напутствие в патриоти­ческом духе и отправил на вокзал с сопровождаю­щим, видимо, из НКВД — фуражка с красным око­лышем, вид какой-то жестокий. Мы его боялись, молчали как рыбы.

Начальник танкового училища сразу не разобрал­ся. В списке написано: Бондарь Н.И. Меня и потом из госпиталя выписывали, писали — Бондарь Нико­лай… Началась учёба. Командир роты капитан Шебеко, хороший человек, меня вывел в люди. Я все же была старшиной роты — 150 курсантов. Как свободное время, он ко мне: старшина, поехали. Учил меня во­дить танк. Когда я прибыла в часть, командиры не водили танки. А я ездила. И мне это очень нрави­лось!

И вот фронт. Курская битва, бои под Винницей. И под Корсунь-Шевченковским тяжело было… Да я и не знаю, где было легко. Везде было тяжело, просто невозможно… Но привыкаешь как-то и к этому. Идёшь и идёшь.

Зима под Винницей. Снег только выпал. В танке жарко, душно. Прошу проходящего офицера: подай кусочек снега. Он подает комочек. Я: что так мало? Он: там больше дадут… Я не поняла. А потом по­шли в бой, они как начали лупить, один наш горит, второй, третий… Оказывается, перед нами — бункер Гитлера, все сильно укреплено. Мы сдали назад, по­том опять пошли. Да, потери были большие. И меня прямо бесит, когда в иных фильмах и книгах врут — вот наши пошли вперед, и без продыху, и без потерь… Дума­ешь — покажите же правду, как было на самом деле. Вот едешь, стоит наша «тридцатьчетвёрка», башня не­известно где… Проедешь мимо, подумаешь, какая моя участь… Экипажей у меня много сменилось. Помню, был у нас Серёжка, беленький такой, фамилию его забыла… Танк уже сгорел. Мы вернулись и подошли к нему. Я чуть задела за волосы, он — ш-ш-ш и рас­пался. До того мне было плохо… Ребята говорят: что тебя туда понесло, зачем?

Никогда за войну я не была уверена, что останусь жива. У меня даже мысли такой не было! Все равно же убьют… Другого не может быть. Сегодня одного хоронишь, завтра второго. Но думала о себе одно, получилось другое… 

Был у меня любимец — тоже командир танка Витя Зорин. На баяне здорово играл и пел. По росту мы самые маленькие, всегда в конце строя — я, Петя Гу­саков и он. На марше в его танк ударила случайная болванка, погиб он один. Ведь если даже немного с ним побыл в экипаже, он уже тебе как родной. И ты чувствуешь, что ты за него в ответе. Он погиб, и ты чувствуешь свою вину перед ним. А потом думаешь — из-за кого? Из-за него, из-за немца. И жалости у меня к ним не было. Давила их батарею, и абсолютно ничего во мне не дрогнуло. Курице я за всю жизнь голову отрубить не могла. А немцев — спокойно. Честно говоря, и сей­час их речь спокойно слушать не могу. Для меня это враг! Сейчас они нам улыбаются, говорят что-то… А я им не верю. Их тоже я много видела, подбитых и обгорелых. В Германии вели рядом с нами колонну пленных. Кажется, комбат Егоров зовет: Нина, иди сюда. Под­хожу — стоит наш переводчик, разговаривает с мо­лодой немкой, механиком-водителем «пантеры». Убеждённая эсэсовка. Она мне говорит: «пантеры» сильнее ваших танков. Я: почему же наши негодные танки побивают ваши «пантеры»? Она: это случай­но. Гитлер не сдастся, вас всё равно разобьют. И даль­ше в том же духе, спорить я с ней не стала.

Самое памятное в боях? Что там запоминать?! У командира танка все одно и то же. Езжай и стреляй. И смотри в оба-два, где, что и как. Надо смотреть и думать. И механиком руководить — назад, правее, левее, прямо. Соберёмся, надо выходить на исходную. О, про­щай, до свидания. Обнимались. А то и некогда друг другу слова сказать. По машинам! И поехали. По­том уже спросишь по рации: ну как там у тебя? — Да нормально. А ты? — Тоже хорошо.

В истории нашей бригады пишется: в боях за Винницу экипаж Бондарь подбил один танк Т-3, шестиствольный миномет, унич­тожил 50 гитлеровцев. На последнее я скажу: кто их считал? Ну, уничтожил пушку — это видно. А живая сила? Мы ударили и пошли дальше. Эти цифры мне и раньше страшно не нравились. И сколько мой эки­паж подбил танков — честно скажу, я не знаю, даже примерно. Другой раз приедешь, говорят: Нинка, ты там подожгла. Когда, не знаю. Мало ли я там лупи­ла. Он сразу может не загореться, а немного погодя. Может быть, кто-то ещё ему поможет. Я видела в прицел, что ударила в него и дальше поехала. Меня уже это не касается. Я знаю, что там сзади посмотрят и добьют, если он будет трепыхаться.

Доводилось ли мне самой гореть в танке? Дово­дилось. Но мы оттуда научились искусно выпрыги­вать. В считанные секунды нас уже там нет. Прыгали с башнёром классно! А танк, бывало, загорится, а по­том потухает. Один раз загорелся, мы выскочили на обочину. Танк маленько дымит… Подъезжает «виллис», выходит какой-то офицер в комбинезоне. Об­ращается — в чём дело? — к моему механику, кото­рый был старше меня на одиннадцать лет, сдерживал меня, бывало, — тихо, тихо… Я в это время перевязы­ваю радиста. Спрашиваю у подъехавшего: а кто вы такой? Тот: ты перевязываешь? И перевязывай! Погавкались с ним, и он уехал. Танк потух, мы сели, поехали дальше. Потом уже спрашиваю у нашего ком­брига Викторова:

— Кто к нам подъезжал?

— Так это ты была?

— А что?

— Так это наш новый начальник штаба.

Я научилась уже огрызаться. Комбриг сказал на­чальнику штаба, что на 59-й машине командир — девчонка. Ну и языкастая — ответил тот, как мне потом рассказали.

Очень уважала я комбрига Петушкова — коррект­ный, отзывчивый. Хороший был и комбриг Белоусов. А вот от замполита Романенко я старалась быть за версту. Был он высокомерный какой-то. Я почему-то замполитов, их много было, недолюбливала. Придут к нам, выступят: ребята, давайте! Ребята, давайте! А сами… Романенко мы вообще не видели, чтобы он был где-то связан с передовой. За что он получил три ордена Красного Знамени? Считаю, несолидно это, нехорошо… На День Советской Армии меня всегда приглашали в воинские части. Политработники мне задавали вопрос: как в боях вели себя комиссары? Я им честно, откровенно отвечала: а я их не видела, что­бы они там были. Может быть, где-то и были, я не отрицаю, но у себя я не видела. Со смершевцами ухо держи востро. Одно дело — борьба с врагом, контрразведка, это я понимаю. А ходить, вынюхивать — кто что сказал, к чему при­драться? Но наши парни-танкисты держались в этом отношении молодцом. Сидим в землянке, в палатке около танка или под ним, и вдруг появляется смершевец. Полундра! Все замолкают, говорят о чем-ни­будь отвлечённом. Подойдёт. Ему: что пришел? — А, так. — Ладно, иди дальше. Это такой род войск… Но мне они, я вам скажу, не мешали.

Вообще, война — не женское это дело… Сын Владимир у меня военный, майор, уволился в запас. Был в Чечне и в первой войне, и во второй. Я у него спрашиваю: ну как, посмотрел, что такое вой­на? — Посмотрел. Еду, смотрю и вспоминаю тебя, — как мать занималась этим делом-то… 

Вылезешь из танка как чёрт. Умыться негде, воды нет. Очки подымешь. Ни рожи, ни кожи. Не пой­мешь, кто ты есть. Как усну, мне снилось, что отец работает банщиком, а я у него прошусь: разреши по­мыться. Если рядом овраг с ручьём или болото чис­тое, мы комбинезоны в грязи, в песке вытопчем, спо­лоснём. На трансмиссию положим, мотор заведем, пять минут — и комбинезон высох. Быт танкиста — не для женщины. Но мирилась со всем, терпела. Что меня ещё возмущает — показывают женщину на войне, она обязательно курит. А у нас в бригаде никто из девушек не курил, не пил. Спиртное хранилось у меня на всякий случай, просили часто офицеры, но уходи­ли ни с чем, ворчали — да у этой среди зимы снега не выпросишь. Пьющих я и сейчас, честно говоря, тер­петь не могу… 

Ещё в 1979 году пригласили меня в танковую часть. Мы вышли из машины, встретил нас коман­дир полка. Слышу по рядам — у-у-у… Я: что это они? Они мне потом уже говорят: ну надо же, мы думали, приедет огромная женщина-танкист, комби­незон подобрали 60 — 62 размера. А я тогда совсем худенькая была. Подвязали мне проволокой рукава и брюки комбинезона, повезли на стрельбище. Начали стрельбы. Один раз промазали, другой. Я говорю: милые мои, если бы мы так стреляли во время войны, то Гитлер был бы во Владивостоке! Они оправдыва­ются: конечно, вы там стреляли в день-то по сколько раз. А нам один снаряд в год и то не дают. Все равно, говорю, офицер должен уметь стрелять. Я стреляла хорошо. Из пушки — раз, два — обязательно попа­ду. В училище меня тренировали здорово. Ротный всегда говорил: если не будешь уметь стрелять, тебе грош цена. Тебя не примут солдаты. И вообще тебе нечего делать там. И два года назад была у танкистов, лазила в танк. Техник спрашивает: похоже на «тридцатьчетвёрку»? — Конечно, нет. С этим мне, пожалуй, не справиться. На Т-34 я, девчонка, ногу поставлю на педаль, двумя руками за рычаг и он — фьють! — развернется.

Любила я «тридцатьчетвёрку», отдаю ей полное предпочтение. Чистила её с удовольствием. Ребята-офицеры вылезли и пошли. Я — никогда. Говорю, давайте почистим, это же наш дом, наше убе­жище. Экипаж другой раз — о… мы же сейчас всё равно поедем. — Не знаю, поедем или нет. Давайте мы её почистим, погладим… Я все делала вместе с экипажем. Однажды ко мне подошла одна девушка из бригады: возьми меня в экипаж. Я говорю: ты зна­ешь, что такое гусеница? Её разобьют, нужно её под­нять, перебросить на катки. Кто будет? Мы с тобой не сможем, а два мужика её не поднимут…

Демобилизовалась я в 46-м году. Уже терпение мое лопнуло. Невмоготу. Кругом одни мужики. Долго ещё я на них и смотреть не могла. Вернулась в Бийск, пошла работать на котель­ный завод, в конструкторское бюро. И проработала на этом заводе до пенсии. Закончила теплоэнергети­ческий институт в Томске. Завод огромный, богатый, союзного значения, котлы экспортировал во многие страны. Мы им гордились. Сейчас встречаюсь с его руководителями, говорю: до чего вы довели завод?.. Горбачев начал, Ельцин догробил. 

В 1955 году вышла замуж за Петра Федоровича Ширяева, фронтовика. Он работал машинистом теп­ловоза. О сыне я уже говорила, дочь Галина — на­чальник отдела технической документации на котель­ном заводе. Четверо внуков. Всегда старалась я держаться в тени, потихоньку, но в Бийске меня знают. На День Победы дождик поливает, мы вышли на парад. Мэр города подходит ко мне: ну как, мой танкист?

Приглашали в школы выступать в День Победы. Песню пели известную: в танкистской форме, при погонах… Слушали наши рассказы хорошо, особен­но дети из младших классов. И вот на 50-летие По­беды пришли мы в 8-й класс. Учительница нас пред­ставила. Парни, уже более-менее взрослые, сидят развалившись. Я им говорю: буду отвечать только на ваши вопросы. Проповедовать что-то я вам не буду. Если что-то вас интересует, я отвечу. Ну, [девчонки, те сразу про любовь. Я: насчёт любви могу сказать одно. Я там никому не нравилась, и мне никто не нравил­ся. Я неумытая, грязная. Ни о какой любви речи быть не могло.] А где что-то было, я не знаю. Все.

Парни же мне задали один вопрос:

— Вот вы говорите, что Победу завоевали. А на самом деле разве это так?

— А ты думаешь как?

— А у нас в истории, книга вот, мы на уроке изуча­ем, там написано совсем не то. Победили Эйзенхауэр, Монтгомери. США, Англия. 

Такое вот дурацкое положение. Ну что ты ему скажешь? У него есть учебник истории, а я ему буду доказывать, что победили русские… Всё равно он верит учебнику. И я сказала себе — больше в школу не пойду! Пошла как-то на праздник только в военный городок и в тюрьму, есть у нас такая — для несовершеннолетних преступников. Много их здесь собрано со всего Алтайского края, все с большими сроками. Очень внимательно смотрели, слушали. Го­ворю им: ребята, что же вы в самом деле? Наркотика­ми жизнь себе губите. Зачем? Ну ладно, мы погибали, мы знали, за что погибаем. А вы-то за что гибнете?! Один мальчишка обращается ко мне: мама, я даю слово, если досижу до своего срока… — А сколько тебе дали? — Девять. Оказывается, он бабушку свою задушил, деньги были нужны. А сколько тебе лет? Пятнадцать. — Ну силён ты… 

Начальник колонии нам все время напоминает — никуда не отходить, только группой. Смотришь им в лица — есть милые, добродушные, но есть и зверские взгляды. Тюремные стены давят. Надо сказать, что единственное, чего я боялась на фронте, — это плен и штрафбат. Мы знали, как немцы издеваются над плен­ными, в Польше проходили концлагеря. А в штраф­ники можно было попасть запросто. Или ты отстал, или что-то не сделал, и смерши тебя туда упекут…

Возродится ли наша Россия? Я теперь вообще ничему не верю. Наше поколение, наверно, не дожи­вёт до этого. Какой-то беспредел, жульничество кру­гом! Может быть, даже дети наши не доживут. Мо­жет быть, всю Россию разделят по уголкам, как были раньше удельные княжества… Сомневаюсь я уже в возрождении нашем… Но очень этого хочу. Хотя бы для внуков. 

__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
Гвозди бы делать из этих людей – не было б в мире крепче гвоздей! (с)