ЖЖ | Важского края

Режиссёр хочет сделать телеканал о человеческих судьбах, а ему отвечают: время не пришло

В одном из наших разговоров с Олегом Дорманом он обмолвился о родившейся у него идее создания телеканала о… человеке. Ведь, поразмыслил он, существуют телеканалы о политике, спорте, животных, домашнем хозяйстве… И только почему-то нет канала, посвященного человеческим судьбам. «Вот такой мы и сделаем», — сказал Дорман.

Режиссер «Подстрочника» и «Ноты» — читателям «Новой газеты» о том, каким он видит телевидение, о состоянии страны и умении слышать друг друга.

 

Ценность заурядной жизни

—Это идея совершенно естественная и очень конкретная. Я подумал, что всех без исключения интересуют другие люди. Мы же все время заняты тем, что говорим о других, думаем о других, прикидываем, как бы себя повели в той или иной ситуации. Чужой опыт становится нашим. Я даже удивлен, что такого канала до сих пор нет. Это, видимо, связано с каким-то общим невниманием к человеку, которое в нас всех живет. А оно, вероятно, со страхом, недоверием. Другой — опасен. Мы строим свою жизнь на том, чтобы поменьше видеть друг друга, чтобы нам никто не навязывался. Я даже предполагаю, что люди не здороваются, входя в лифт, из какой-то варварской осторожности. Это оборотная сторона хамства, но все же. «Я тебя не трогаю – и ты меня не трогай».

—Не смотреть на человека стало проще, чем смотреть на него?

—Да. Но все-таки жизнь человека без другого человека лишена смысла. Нравится нам это или нет. Помните слова Лема из «Соляриса»: «Единственное, что будет всегда волновать человека, это человек». Вся история цивилизации – путь к обособлению человека. Но вся история культуры – путь к сближению. Каждый из нас – отдельное существо, и это главное, что роднит всех нас. Каждый отвечает на вызовы собственной жизни. Опыт каждого — бесценное сокровище, которым он, если захочет, может поделиться. Вот я и имею в виду канал, где люди делятся собственным опытом существования.

—Идея с каналом пошла от «Подстрочника»?

—Я и до «Подстрочника» снимал про людей.  Например, с оператором Вадимом Ивановичем Юсовым мы делали «Свой голос» — фильм о молодых людях, которые ищут себя в девяностые годы двадцатого века.  Пекарь, аптекарша, предприниматель, учительница, солдат, музыкант… А параллельно в фильме люди старшего возраста рассказывали о том, как искали себя в иные времена. Одни – знаменитые: в частности, Ростропович, Баталов, Михалков, Боярский, Агутин, другие — их ровесники, совершенно не знаменитые, но не меньше сделавшие на пути, которым именно они шли. Например, главврач роддома Антонина Сахарова: в ленинградскую блокаду солдаты спасли ее с ребенком, приютили в госпитале, и она стала врачом. И в семьдесят с лишним лет еще возглавляла московский роддом. Молодые были ничуть не менее интересны, чем старшие. Настолько, что я несколько раз слышал от зрителей: «Это неправда. Это Вы им тексты написали. Таких людей нет». Есть. Нет – интереса к ним.

—А какие герои будут рассказывать о себе на канале?

—Разные, в этом смысл. Разного возраста, занятий, из разных стран. Но именно сами о себе, это главное. Героем некоторых передач или фильмов будет один человек, в других — будут рассказывать о своей жизни, например, однофамильцы, люди одинаковых профессий, живущие в разных уголках земли, жители одной улицы, одноклассники, однокурсники, члены одной семьи. В течение дня перед зрителем должна проходить панорама непохожих судеб, мироощущений, философий. Автобиография, скажем, фельдшера в маленьком городке – и директора сталелитейного комбината, жизнь знаменитой актрисы – и смотрительницы зоопарка, жизнь эскимоса и жизнь журналиста. Вот люди приходят с работы домой, готовят ужин и включают канал, а там антарктический рыбак рассказывает нам, как он готовит ужин и что он думает о жизни. Или вот человек залез на высочайшую гору, или совершил открытие или кого-нибудь спас, и рассказывает про это. А другой человек всю жизнь провел на заводе, и о себе может сказать лишь то, что у него есть жена и дети. Но надо хорошенько расспросить его — он тоже окажется интересен, и может быть, даже больше, чем остальные. Потому что такие люди составляют нашу жизнь. Мы ведь не покоряем  в большинстве своем горных вершин, не спасаем людей. Тот, кто помогает нам ощущать ценность заурядной жизни, порой гораздо более нам важен.

Улыбка как национальная идея

— Вам не кажется, что многие не готовы этих личностей воспринимать на телевидении? Отучили или сами отучились…

—Мы, вероятно, живем в наркотические времена. Любые удовольствия – здесь и немедленно. Ярче, необычнее, громче. Приходится все время увеличивать дозу. Если кричать, вы наверняка будете услышаны. В следующий раз вам придется кричать громче. Перекрикивать других. В нарастающем крике человек теряет слух.  Но громкость и яркость – путь в глухую тьму, они лишены оттенков. Настоящие удовольствия, настоящие наслаждения и открытия – в оттенках, в тихом разговоре, в шепоте. Читайте камасутру: ее придумали люди, понявшие, что жизнь надо не упрощать, а усложнять. Я, как и все, склонен одновременно испытывать любопытство к другому человеку и желание сохранить свою автономность. Но я видел людей, в том числе и даже в первую очередь Лунгиных-старших, которым были искренне интересны другие люди. Они помогли мне почувствовать, что на самом деле и мне интересно узнавать других…

—То есть этим каналом вы хотите, чтобы по крайней мере хоть чуточку, но люди стали обращать внимание на себе подобных?

—Я ничего не хочу от людей. Хорошо бы, конечно, чтобы они не мусорили, не писали в лифтах и при встрече друг другу улыбались. Но улыбка  незнакомому человеку — это поистине национальная идея, я не знаю, как ее осуществить. Видимо, для этого должен перевернуться весь уклад жизни и несколько поколений прожить, постепенно осознавая, что лучше, чтобы человек человеку улыбнулся.

—Это очень чувствуется, когда приезжаешь из Европы, Америки, где все на улице друг другу улыбаются, — в Россию. И понимаешь, как нам этого не хватает…

—Верно, а наши тонкие и трепетные люди на это вам часто говорят: «Да, они там в Европе улыбаются, но не искренне». А мы вот зато пишем гвоздем в лифте от всей души… Я не прочь, чтобы мне неискренне  улыбались незнакомые встречные. Пожалуйста. Давайте неискренне друг другу улыбаться – глядишь, искренность придет. Есть такой психо-технический прием, я читал в популярном журнале: если Вам плохо, растяните губы в улыбку. Душа вспомнит, как она улыбалась и, может быть, улыбнется. В сущности, это метод физических действий по Станиславскому.

Так что, возвращаясь к целям и идеям канала: кто мы такие, чтобы воспитывать друг друга? Я канал себе представляю, как огонь в камине. Его не надо смотреть все время. Никакой насильственной программной политики. Человек задержится у экрана на две минуты – на десять, если захочет, даже на час, если того стоит. Так завязывается разговор с попутчиком: по взаимной симпатии. Но эта возможность, услышать человека, которого не поторапливают, который на наших глазах открывает свой мир, кажется мне жизненно-важной.

—Это будет кабельное телевидение, интернет?

—Любая площадка подойдет. Важнее всего, чтобы канал был международным, но, боюсь, российские телепредприниматели не готовы это принять.  Герои канала должны быть из разных миров – в этом весь смысл. Человек, а не страна, вот главное. Кроме того, тут есть хорошие возможности для международного сотрудничества — человеческого, не официального.  Скажем, для благотворительности. Я видел, как на BBCв рамках передачи собирают деньги на разные проекты. Рассказывают о человеке из Африки, который изобрел устройство, облегчающее сбор картошки. А потом об исландце, который изобрел устройство, помогающее инвалидам. И каждый из этих проектов вызывает сочувствие. Люди переводят деньги. У нас нет такого на телевидении. Нет, потому что это для чиновников опасно – тут же люди инициативу будут проявлять, деньги пойдут мимо.

Состояние куколки

— Путь «Подстрочника» к зрителю проходил через 11 лет мытарств: вы обращались к теленачальникам, писали письма журналистам, и в ответ было или молчание, или стандартные ответы: «Моей семье понравилось, жена плакала, но зрителям это не нужно»… Не боитесь, что вашу новую идею ждет та же участь? Вообще как продвигается ее воплощение?

—Никак. Я предложил эту затею нескольким довольно влиятельным телевизионным людям, дал почитать заявку. Мне сказали: «Подождите, придут времена и это осуществится». Иными словами, не сейчас. Кто-то в ответ предлагал «пока поснимать»  фильмы-портреты для  уже существующих телеканалов и надеяться, что потом когда-нибудь, в 22-м веке, будет  и такой телеканал.

Вообще, вы заметили, как трудно у нас реализуются идеи? Я однажды участвовал в программе европейской киноакадемии для молодых кинематографистов – несколько месяцев  работал в Берлине и собирал материал для  фильма к 100-летию Набокова, который мне казалось важно сделать. Много собрал, договорился с сыном Набокова, телеархивы и телекомпании мира были готовы помогать, полагая, что российский фильм о Набокове – важное дело. Была только одна загвоздка – в России этот фильм никому не был нужен. Я ходил по нашим телеканалам и получал всюду одинаковый ответ. Иностранцы пожали плечами и подарили мне на кассетах коллекцию фильмов про Набокова, сделанных на Западе и на Востоке за долгие годы. В смысле – у нас таких фильмов десятки, а вам, значит, Набоков неинтересен…

 Количество профессиональных дел, которые оказалось можно сделать в  Берлине за день, по сравнению с Москвой, фантастическое. Я посетил общество, которое если не находится в поиске идей, то, во всяком случае, не отвергает идеи. А у нас не знаешь, куда с идеей пойти. Вернее, знаешь, но понимаешь заранее, что тебя завернут. Ты должен быть готов к тому, что на осуществление любой идеи можешь потратить всю жизнь. И это сопротивление среды ведет к тому, что талантливые, или во всяком случае энергичные и гордые люди выбирают дорогу на запад или на восток, потому что не хотят потратить жизнь на пустяки. И это не забота о благополучии, чепуха, это желание максимально плодотворно делать то, что я могу. Желание работать, а не служить.

—А откуда такая уверенность у теленачальников, что «сегодня зритель это смотреть не будет, может быть, в другие времена…»?

—По большому счету за этим стоит то же, что за всеми нашими экономическими и политическими проблемами: отсутствие конкуренции. Мы живем в полностью монополизированной жизни. После нескольких лет самостоятельности и личного энтузиазма в начале девяностых потом опять выстроилась эта монополия, фараоновская пирамида или просто военный строй. Вышли из гоголевской шинели и опять вернулись в нее. Российское сообщество, видимо, не способно жить вне вертикальной иерархии, какая существует в улье или стае. Психика, что ли, устроена так, чтобы был начальник надо мной и лакей подо мной. Это создает колоссальную безответственность и безынициативность. Хочется думать, что это состояние «куколки». Но страна как-то надолго задержалась в нем. Помню, в детстве поймал гусеницу, положил в баночку, она там окуклилась, и я все ждал-ждал, когда появится бабочка. А оказалось, куколка сдохла.  Теперь я тревожусь за отечество.  Вот это состояние окукленности — неконкурентности – в моей профессии приводит к тому, что некуда пойти с идеей о фильме или канале. На Западе или развитом Востоке меня бы не поняли: «Как некуда? Не надо ныть, надо биться, надо пробиваться». Безусловно. Только бьешься все в одну и ту же стену. Ну, не понравился «Подстрочник» начальству Первого или, там, Третьего канала — я должен иметь возможность пойти на 66-й или еще куда-то. А шестьдесят шестого нет. Есть один большой под разными названиями. Ничто не вынуждает продюсера рисковать. Теперь, к счастью, можно разместить фильмы в интернете. Что я и попробовал сделать. Было бы, конечно, неплохо зарабатывать на этом деньги, но этого никто никому не обещал. Этого таким людям не обещали — что уж не мне жаловаться…

Бездна

— Лилиана Лунгина в 1997 году сказала, что страна катится, как ей кажется, в какую-то бездну, всё убыстряя темп. Как, на ваш взгляд, она вела бы себя в сегодняшних реалиях, наблюдая за тем, что происходит, — эти 12 лет правления одного и того же человека, эти рокировки тандема, эти гонения неугодных…

—Ваш вопрос, по-моему, заключает в себе ответ, и я счастлив, что вам небезразлично, как вела бы себя Лилианна Зиновьевна. Но дело в том, что вести себя теперь надо не ей, а нам. Вообще, должен признаться: ее слова о том, что страна катится в бездну, показались мне тогда случайными.  Потому что нам в 1997-м, когда мы снимали, представлялось, что в стране все идет трудно, иногда страшно, но правильно. Мысли о бездне были Лилианне Зиновьевне несвойственны, и я подумал, что она при монтаже убрала бы эти слова. Так и сделал. Впрочем, зная, что потом будет книга, где я их восстановлю. Но я, конечно, не думал, что они приобретут такую убедительность.

—Еще по поводу бездны. Ощущение, что вслед за высшими лицами страны и телевидение сегодня пытается сделать интеллект, ум и высокодуховные качества уделом избранных.

—Телевидение ни к уму, ни к духовности  отношения не имеет.

—Но мы почти все его смотрим.

—Я не смотрю. Иногда «Культуру», адресно. И не понимаю, зачем люди смотрят его. Мне кажется это каким-то пережитком крепостнического строя. Или даже язычества.  Как поклонение идолу. Вот идет человек по дороге, видит идол и бац лбом перед ним. А ты наблюдаешь и думаешь: «Вы что делаете, ребята? Травматизм же колоссальный…».

Путь к негодяю

—Вы говорите, что все изначально добрые, как это увязывается с тем, что вы хотите снимать и негодяев?

—Совершенно не хочу снимать негодяев. Но я действительно думаю, что мерзавцами не рождаются. Люди часто любят объяснять все детством.  Но подумайте: обижали многих. Один из своих обид делает вывод: ладно, гады, и я вас буду обижать. Закон джунглей, Дарвин, то-се.   Ты, мама, когда-то дала мне пощечину — теперь я упеку тебя в дом престарелых. Нередкая история, да? А другой понимает: постараюсь никогда, никогда никого не обижать, потом что я знаю, что такое боль. Страшная загадка в том, в какой именно момент тот, первый, решит, что человечность глупа.

—Когда получит власть.

—Всегда есть какая-то власть. Всегда есть возможность обидеть того, кто слабее тебя. У меня нет ответа. Но первоначально негодяй не был негодяем, вот что я думаю. Мне не нравится библейская презумпция греха. Я ей не верю. Было бы правильнее, чтобы в наших отношениях действовала презумпция доброты другого человека. Даже если это почти невозможно – я настаиваю, что это было бы правильнее. Я сам и люблю людей, и боюсь их. Но понимаю, что этот мой страх – нехороший, неправильный, он усугубляет зло. Вот, например, когда предстоит поездка на поезде, автоматически думаю: надо бы деньги припрятать, а то сопрут.  Эта мысль оскорбительна для меня самого. Это не врожденный, это приспособленческий механизм. И он не доставляет мне никакого удовольствия. Может, лучше, пусть мошенники сопрут деньги?

 Мы все изначально все-таки неплохие ребята, даже члены «Единой России». Если ты даешь человеку возможность быть хорошим, то он видишь, что он склонен к этому. Для нас не менее важно быть гордыми, добрыми, честными, чем благополучными. Смотрите, как люди участвовали в помощи Крымску. Это было чистое сочувствие,  никакого расчета. Ну, может, понимание того, что и с тобой может случится такое же. Общество – это сочувствие. Сколько сочувствия – столько и общества.  Но общества у нас мало, и поэтому сложилось государство,  которое  сеет бесчеловечность. Я понимаю, почему: мы слишком много ему позволили.  Мы дали много власти негодяям с их страшным миропониманием. Я вообще-то не принимаю слова “мы”, никто никогда не должен его употреблять. Сколько таких нас — неважно. Может, всего четыре столыпинских вагона. Неважно. Один человек — это уже очень много, это уже все. Я помню Ельцина, который просил прощения, когда мальчики погибли под танками. Он  сказал огромной толпе перед Белым домом: «Простите меня». И она перестала быть толпой в этот миг. А он, как бы перестав быть политиком – ведь политики не извиняются, именно в этот миг им стал. С тех пор никто никогда сверху не просил прощения. Лодки тонут, дома взрываются, люди гибнут – нет, это не их вина. Они мыслят масштабно – интересами государства, страны, геополитики. Не понимают, что существует только человек.

Беседовали Иван ЖИЛИН и Вера ЧЕЛИЩЕВА