ЖЖ | Важского края

 Внешность как разговор

— Наталья Арсеньевна, Вы помогаете в храме — по мнению многих, это территория запретов в том, что касается внешности. И, вместе с тем, Вы — консультант по красоте, имеете дело с косметикой. Нет ли тут внутреннего раздвоения, противоречия?

— Конечно, если б внимание к своему внешнему виду было последним, что стояло бы между нами и Богом, — я понимаю: да бросить, конечно, это дело! Но это совсем не так. Для меня — противоречия нет. Когда я выбирала профессию «консультант по красоте», я уже давно была в Церкви, и внутренних сомнений в том, что женщина должна за собой ухаживать, у меня не возникало. Огромное количество светских, нецерковных женщин в России не считают нужным следить за собой, и, мне кажется, от этого они не становятся ближе к Богу ни на один сантиметр.

Поэтому раздвоения никогда не было. Но вот перед тем как спросить благословение у духовника, я, конечно, порядочно волновалась.

— На Ваш взгляд, это вопрос, требующий участия духовника?

— Вообще я думаю, человек, который давно в Церкви, во многом должен быть сам себе критерием, и спрашивать у духовника: «Благословите открыть форточку», когда ты 10 лет исповедуешься и причащаешься, уже странно. Но если речь заходит о действительно важных в жизни решениях — другое дело! Поэтому, когда встал вопрос, становиться ли мне профессионалом в индустрии красоты, я спросила владыку Пантелеимона (Шатова), тогда еще отца Аркадия, он был моим духовником. Батюшка взял с собой на Афон статьи про компанию, в которой я собиралась работать, почитал, сказал, что выглядит все очень достойно. А потом задал грозный вопрос, которого я боялась: «А что с декоративной косметикой?..»

«Вы знаете, — ответила я дрожащим голосом (я его очень уважаю, но все-таки тогда постаралась настоять на своем), — если женщина не пользуется декоративной косметикой, я никогда не буду ее уговаривать. Но если уже пользуется, то я постараюсь научить ее делать это ненавязчиво и деликатно».

На том и остановились.

— К декоративной косметике многие относятся отрицательно, недаром часто называет ее «штукатуркой». Это ведь не просто так — как Вам кажется?…

— Но ведь и дом штукатурят, делают краше! Мне кажется, пока наше лицо не светится, как у Серафима Саровского, почему же его нельзя украсить, позаботиться о нем?

Да, если подходить строго формально, то придется сказать, что в этом есть некое лукавство, желание казаться лучше, чем мы есть. Если подходить формально, то и каблуки, получается, лукавство: ими мы зрительно делаем ноги длиннее; и хорошо сшитое платье определенной раскраски и цвета и фасона  — тоже лукавство, потому что им мы скрываем недостатки фигуры.

Но я думаю, что формальный подход тут не годится. На мой взгляд, здесь дело в другом…

— В чем именно?

— Я много думала и читала на тему красоты, женственности, и пришла к выводу, что внешность — это женский способ общения с миром, наш разговор с окружающим миром. Если мужчина прямой, прагматичный, жесткий, даже, может быть, грубоватый, то женщина — тоньше, интуитивней, да она просто другая. И было бы, мягко говоря, странно, если б она походила на мужчину прямотой, рассудочностью.

На мой взгляд, для женщины внешность всегда имеет значение. Она может сказать, что рада и довольна жизнью, счастлива, что у нее все хорошо — элементами своего костюма, прически, в конце концов, своей декоративной косметики. «Пусть не думают, что многодетные живут плохо», — говорила  одна матушка, у которой к тому моменту было уже четверо детей, и подкрашивала реснички, когда выходила с малышами на улицу.

Мне кажется, это желание нести в окружающий мир какую-то гармонию, и оно естественно для прекрасной половины человечества. Когда мы хорошо, продуманно, аккуратно одеты, причесаны, когда у нас свежее лицо — по-моему, это правильно. Тем более, в окружающем нас безумном мире. Напротив, в отказе от ухода за собой может крыться гордыня: «А вы примите меня такой, какая я есть!»

Говорят, женщина должна, прежде всего, обладать внутренней красотой, любить, быть жертвенной. Но посмотрите, сколько хмурых лиц на улицах, в московском метро: какая война случилась? Кого похоронили?! Жертвуют-то от полноты, надо чтобы было, что отдавать, а когда нет никаких сил (и это бросается в глаза по одному внешнему виду!), какая может быть жертвенность?..

 «Фейс-контроль» на пороге храма

— Многие женщины, которые следят за собой, в храм все же стараются одеться не так, как обычно: неброско, не слишком красиво, чтоб никого не смущать. Как Вы на это смотрите?

— Конечно, в этом есть смысл: слишком броская одежда будет отвлекать «некрепких» прихожан. Я помню, как к нам в храм зашла на службу девушка в псевдорусском сарафане, подчеркнуто стилизованном, даже вычурном. Мне это сразу бросилось в глаза, выбило меня из колеи. Но это же говорит не о ней, а обо мне, о том, что я готова в любую минуту всех пересчитать и сказать: «У этой то не так, а у той это не эдак». Будь я по-настоящему в службе, в молитве, меня  нисколько бы не отвлек никакой сарафан…

Понятно, что юбка должна быть длиннее и свободнее — чтоб и наклониться, и встать на колени было удобно и прилично. Но это не значит, что она должна быть некрасивой. Понятно, что голова должна быть покрыта, но почему обязательно и непременно платком? Первоначально это был элемент крестьянской одежды…

Посмотрите на фотографии императрицы Александры Федоровны или великой княгини Елизаветы Романовой, прославленных в лике святых: как изящно   они одевались! Говорят, великая княгиня Елизавета много времени проводила перед зеркалом — положение обязывало, она должна была продумать каждую деталь своего облика. Но даже став монахиней, она выглядела великолепно: всегда опрятно и со вкусом одетая. И фасон ее знаменитого белого одеяния, как и форму сестер Марфо-Мариинской обители, придумал сам Нестеров.

Я помню, у нас в спектакле «Иванов» было одно настоящее, реставрированное платье XIX века, которое действительно когда-то кто-то носил. Это же бездна тонкости и вкуса! В перерывах между репетициями мы с коллегами рассматривали это платье: как элегантно оно сделано, с какими отделками, с какими вставочками… Сегодня эта элегантность, эта тонкость не востребована.

— Может быть, это было прерогативой высшего сословия XIX века? Сегодня его нет, а потому нет и не может быть и подобной культуры одеваться.

— Я могу привести пример из нашего времени: мой театральный педагог, Софья Станиславовна Пилявская, тоже была удивительно красивая, элегантная женщина. Я помню, как она даже курила элегантно, «Герцеговину флор», с мундштуком, хотя при этом говорила: «Никогда этого не делайте!» Она привыкла курить, когда были голодные времена, чтоб заглушать чувство голода, а разучиться так и не смогла…

Дело в чувстве стиля, оно тогда воспитывалось и было живо еще в поколении моих родителей, а сегодня, мне кажется, оно утрачено. И некоторые привычки нашей Церкви, к сожалению, во многом из советского периода.

— Вас это удручает?

— Да, это печально. Мне кажется, часть людей пришла в храм, тоскуя по жесткому руководству. Им очень не хочется самим отвечать за свою жизнь, а гораздо легче жаловаться, чем самостоятельно делать выбор, принимать решения и отвечать за них — это, я считаю, черта нашего поколения. И когда я вижу, что в храме все серенько и черненько, одинаково, уныло, у меня сразу возникает вопрос: чего люди здесь ищут? Социалистическую общность, когда все одинаковые,  и никто не выделяется?.. А ведь каждый для Бога — неповторимая  личность! Индивидуальность не является каким-то злом. У Льюиса есть автобиографическая книга «Настигнут радостью». И вот как бы хотелось, чтобы эта радость — радость быть христианином, радость каждодневного «Верую!» — настигла бы всех нас по-настоящему!

Вы знаете, как-то в проповеди владыка Пантелеимон сказал: «Если бы мы сегодня увидели святых, мы бы очень удивились. Потому что это не мрачные аскеты, они были очень радостными, светло настроенными и энергичными людьми». Я думаю, это действительно так! В них действительно, наверное, чувствовалась энергия и сила, а не наша привычная изможденность, когда мы «Христос воскресе!» крикнуть как следует не можем.

— Разве в Церкви Вам не встречались светлые и радостные люди?

— Конечно, встречались. Для меня одним из образцов настоящего христианского духа, настоящей внутренней радости и смирения была тетя Нюра. Наверное, точнее будет сказать баба Нюра, потому что она была уже в почтенном возрасте. Без улыбки я ее не видела никогда! И никогда она в «мешках» не ходила — всегда симпатично, даже нарядно одета, всегда в белом, аккуратном платочке. Заметьте: в белом, не черном. Можно было любоваться, как она слушает богослужение, как разговаривает с молодыми девчонками. Прожила трудную жизнь — она работала без выходных дояркой в колхозе — но  всегда светилась радостью и доброжелательностью.

Бог, семья, карьера

— Это упрощение, но все-таки среди православных существует некий устойчивый стереотип: вера, семья, жертвенность — с одной стороны, внимание к себе и своей внешности — с другой… 

— Вы знаете, как это ни странно прозвучит, но о том, что для женщины крайне важна семья, я услышала именно в своей косметической компании. Это для меня было настоящим открытием! Поскольку в театральных кругах семья всегда считалась помехой. Например, когда стало известно, что моя мама беременна вторым ребенком, Алла Константиновна Тарасова, народная артистка СССР, подошла к ней и сказала: «Ты кончилась как актриса». И когда родился мой сын, я через месяц после его рождения вышла на работу в театр и радовалась, что у меня пропало молоко и мне не надо его кормить! А потом, кажется, всю молодость только и думала, куда бы сына деть на время моих репетиций, съемок и спектаклей! Хотя я его всегда очень любила…

В 1990-е годы я прочитала автобиографию основательницы компании, Мэри Кей Эш, и очень удивилась тому, как она построила свою шкалу ценностей: «Бог, семья, карьера». В России эти ее слова исказили: перевели как «вера, семья, карьера», в смысле «вера в себя» — у нас же толерантность, светское государство… Но я-то читала эту книгу в оригинале, и там ясно написано «God» (Бог. — Ред.). Мне очень близка эта философия, я поняла, что я в этой профессии, в этой компании на своем месте. И свою дочь, родившуюся в 1993 году, растила уже совсем по-другому: это стало самым главным делом в моей жизни!

— Для сферы бизнеса, предпринимательства такая шкала ценностей звучит непривычно…

— Да, но она работает! Женщине незачем в жертву карьере приносить свою семью. В этом смысле я искренне восхищаюсь национальными лидерами нашей компании. Многие из них уже в зрелом возрасте очень хорошо выглядят (при том, что колоссально много трудятся), а мужья и дети обожают их и восторгаются ими. Кстати, немало этих женщин, поднявшихся в своем бизнесе очень высоко, приходят в храм. И, что очень важно, я не вижу в них черт портрета Дориана Грея, которые проступают с возрастом.

— Что Вы имеете в виду?

— Как говорила Коко Шанель, к 40 годам женщина имеет то лицо, которое заслуживает. С возрастом все пороки становятся видны — я наблюдала это на лицах многих людей искусства, поскольку работала в театре — это действительно портрет Дориана Грея. Есть, напротив, удивительные лица, удивительные известные люди — каким был, например, Иннокентий Смоктуновский, необыкновенный актер и человек. Каким он был в жизни, таким оставался и на сцене, и наоборот — как-то внутренне светел, чист, благороден.

О «белых воронах»

— Чистота написана на лице человека?

— Конечно! Тут ничего не надо придумывать, не надо чистоту демонстрировать черными платками, закрытыми наглухо кофтами.

Вы знаете, я запомнила фразу, которую часто повторяла моя бабушка: «Женщина должна поставить себя так, чтоб иметь возможность войти в ресторан одной и выйти одной». То есть чтоб никому в голову даже не пришло, что к ней можно подсесть или пристать, что она может позволить себе какой-то флирт. Конечно, заговорить с кем-то она может, но должна иметь возможность уйти одна, если хочет. Это мне запомнилось…

И, видимо, это отношение как-то мне передалось с молоком матери. Так что на театральном курсе я вдруг оказалась «белой вороной» — не получалось у меня быть как все. До поры до времени сокурсники про меня говорили: «Ну что, водочки? А девушкам «Фетяску» (это сухое вино). А впрочем, это только для Головко». Я обижалась, мне хотелось от этого избавиться! Было ужасно стыдно, что я выросла такая «отсталая», такая «перестарка» — в 19 лет все еще девушка.

«Белых ворон» на нашем курсе было двое: еще одну девочку, петербуржанку, тоже «ломали», потому что на ней была написана чистота, неиспорченность, удивительная наивность, какое-то внутреннее благородство. Я помню, студентки, которые вместе с ней жили в общежитии, однажды заперли ее в комнате и сказали через дверь: «Пока матом не выругаешься, мы тебя не выпустим! Пора становиться актрисой!».

— Значит, Вы себя все-таки «ломали», переделывали?

— Да, я пыталась стать как все. Считая себя, во-первых, старомодной — особенно когда на втором году обучения руководитель нашего курса мне сказал: «Наташа, ты понимаешь, нам девочки на курсе не нужны. Мне нужна на сцене женщина!»… А во-вторых, я долго не могла привыкнуть к преувеличенности эмоций не только на сцене, но и в жизни. Ведь в театре всегда стоял вопрос: есть у тебя темперамент или нет? Можешь ты в себе возбудить страсти? Это, естественно, и в жизнь просачивалось: невольно многое и в быту выходило наигранно, переливалось через край. Я старалась «возбудить страсти» в жизни во всю! Помню, в какой-то момент ссоры с супругом швырнула на пол чугунную сковородку, вместе с горячими котлетами, и… разбила ее — чугунную!..

Но все равно не удавалось мне вписываться в общую канву. Воспитание очень мешало. Я не знала многих матерных слов, каких-то пошлостей, за что меня высмеивали. Ведь самое страшное ругательство, которое я слышала от своего папы — «турок». И все! Он из терских казаков, поэтому «турок» было ругательством. И с мамой они никогда не ссорились, не кричали друг на друга, не били посуды…

«Они были добрее нас»

— Это совсем другое поколение. Моя мама — совершенно другой человек, чем я: очень женственная, благородная. Когда мы с ней ездили на гастроли, она всегда брала с собой фарфоровую чашечку, блюдечко, серебряную ложечку, салфетку. Потому что все должно было быть по-человечески, а не как придется.

Таким было воспитание! Например, мы в детстве не могли встать из-за стола без разрешения.

Я помню, пьесу Булгакова  «Дни Турбиных» я впервые услышала в 12 лет в исполнении мамы — редко, но она читала нам вслух. Все очарование этой пьесы — еще оттуда, от того, как она нам читала эти четыре акта, а не из спектакля, который мы впоследствии ставили. Помню, как я плакала, когда мама рассказывала о дуэли Пушкина, о том, как он умирал, — она же играла жену Пушкина, Наталию Николаевну, в театре. Эта дуэль, эта смерть для меня действительно были большим горем — настоящим личным горем! Вот такое было воспитание…

— В чем тут дело? Только ли в дворянских традициях?

— Конечно, не без этого: дворянство в нашем роду по линии моей бабушки со стороны мамы. Но я бы не сказала, что благородство, внутренняя чистота были присущи только потомкам дворян! То поколение было воспитано верующими нянями и бабушками, именно оно победило в страшной войне. Их христианство заключалось не в количестве поклонов, а в отношении к жизни. Они были добрее нас…

Я помню свою няню Анну, чувашку, она жила с нами до самой своей смерти, сначала няней, потом домработницей, а потом уже просто как член семьи. И в принципе не могла никого ударить или, скажем, прикрикнуть на ребенка! Вспоминаю, как она нарезала мясо коту, а тот в нетерпении драл ей ноги. И она только говорит: «О, как он дерет-то! Уйди, уйди». Мне кажется, пнуть бы этого кота, да и дело с концом!

А она — нет, терпела.

Няня понимала, что любому человеку нужно тепло, маленькому или большому. Я, наоборот, руководствовалась в то время рассудком, пыталась воспитывать своего сына по новаторской педагогической системе Спока: спал он у меня на плоской поверхности, на маленьком матрасике, накрытый только легким одеялом; и на руки я брала его редко. Такая вот система воспитания! И няня, уже больная раком груди, тихонечко вставала, пробиралась к кроватке, подсовывала под матрас вязанные вещички, укрывала ребенка потеплее, брала на руки — хотя ей врачи запретили поднимать тяжелое. Она знала, как нужна ласка, тепло. А мне хотелось растить и воспитывать по системе…

Арсений Григорьевич Головко. «Папа был необыкновенный человек: в 34 года, за год до войны, он стал командующим Северным флотом!» Фото Итар-ТАСС

— Мне было 9 лет, когда папы не стало, у меня о нем только «домашние» воспоминания, но я понимаю, что это был необыкновенный человек: в 34 года стал командующим Северным флотом! Его назначили за год до войны, а за несколько дней до вторжения Германии на территорию СССР он под свою личную ответственность приказал сбивать вражеские самолеты. Не начнись война, его бы расстреляли за такое самоуправство — как за саботаж или «паникерство». Человек он был во многом рисковый. И в то же время — удивительно благородный, интеллигентный. Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, с которой были хорошо знакомы мои родители, говорила про него: «Не знаю элегантнее моряка!»

Наша страна или эта страна?

— Сейчас, на Ваш взгляд, мы окончательно и бесповоротно утратили внутреннее благородство, доброту и внешнее чувство стиля, присущие тому поколению?

— Практически да. Та эстетика, та внутренняя и внешняя красота советским бытом со временем стиралась. Вообще, я хочу сказать, было время, когда Советский Союз для меня был «этой страной», я любым возможным способом собиралась уехать заграницу.

— Почему?

— Тяжело было, серо, беспросветно, бессмысленно. Например, историей я перестала интересоваться после одного инцидента в школе. Я не выучила урок и, чтобы потянуть время и отвлечь внимание учительницы, встала и задала логичный, по моему мнению, вопрос: «Рита Петровна, а почему присоединение Австрии Германией — незаконный аншлюс, а когда мы в это же время присоединяем Западную Украину — это восстановление советской власти?» (я хорошо помню до сих пор, что в учебнике стояло слово «восстановление», что меня и возмутило). Учительница чуть в обморок не упала: «Ты в своем уме?! Что ты говоришь?»… Неправда кругом. И все — по схеме: тут базис, там надстройка. Скука смертная…

Но сегодня я живу в нашей стране, и полюбила я ее только благодаря Церкви — мне, наконец, открылся смысл нашей страшной истории. Я не слишком  люблю Маяковского, но у него есть гениальные строчки: «Были страны богатые более, красивее видал и умней. Но земли с ещё большей болью не довиделось видеть мне». Как ее не жалеть, как не любить — наша страна удивительная!..

Мама, Кира Николаевна Головко, народная артистка РСФСР, в роли княгини Ростовой в фильме «Война и мир»

Копировать прошлое, по-моему, совершенно не нужно: это будет обыкновенная пародия, потому что содержания, идеи в головах уже нет. Как замечательно у архимандрита Тихона (Шевкунова) написано: когда монархисты пришли к митрополиту Питириму (Нечаеву) просить его поддержки в восстановлении монархии, он их долго слушал, а когда они ушли, сказал: «Да… Дай им сейчас царя, они его расстреляют еще быстрее, чем большевики».

То, что было — прошло безвозвратно, хотя какие-то отголоски остались. А то хорошее новое, что наверняка появилось, мне кажется, нужно уметь рассмотреть и принять.

Фото из архива Н. А. Головко